Иннокентий Михайлович СМОКТУНОВСКИЙ (1925-1994) – актёр театра и кино. Народный артист СССР. Родился 28 марта 1925 года в селе Татьяновка Томской области.
Участник Великой Отечественной войны, участвовал в сражении на Курской дуге, в форсировании Днепра, освобождении Киева. Был в плену, бежал. Дошел до Берлина.
Учился в студии при Красноярском драматическом театре им. А. С. Пушкина (1945-1946). В 1946-1954 - актер театров Норильска, Махачкалы, Сталинграда, с 1954 - театра им. Ленинского комсомола в Москве, с 1955 - Театра-студии киноактера и киностудии Мосфильм, в 1957-1960 - Ленинградского АБДТ им. М. Горького, в 1972-1976 - академического Малого театра, с 1976 - актер МХАТ им. М. Горького (ныне - МХАТ им. А. П. Чехова).
Умер Смоктуновский 3 августа 1994 года в Москве.
Иннокентий Михайлович СМОКТУНОВСКИЙ: интервью
Иннокентий Михайлович СМОКТУНОВСКИЙ (1925-1994) – актёр театра и кино, народный артист СССР: Видео .
«У КАЖДОГО ДОЛЖНА БЫТЬ СВОЯ ПОЛЯНА»
последнее интервью Иннокентия Смоктуновского
В 1993 году, за год до своей кончины, Иннокентий Смоктуновский снимался в картине "Заколдованные" Гарника Аразяна, автора фильмов "Поженились старик со старухой", "Клоун и луч", "Анания Ширакаци" и многих других. Во время съемок режиссер взял у Смоктуновского интервью, которое предложил редакции "МН".
- Иннокентий Михайлович, вы сыграли множество ролей. Хотелось бы вам какую-нибудь повторить или что-то в ней изменить? - Это из области фантазии, которые никогда не осуществляются. Один раз я попытался, уж не помню что, сделать по-иному, как мне казалось, лучше, глубже, выше... И вы знаете, я проявил полную несостоятельность!
- Видевшим фильм "Девять дней одного года" больше всего запомнился ваш монолог о дураках. Вы и сегодня так же прочли бы его? - Как вам сказать? Это легкий монолог. Он написан искрометно, коротко и по существу. Он вообще обо всех нас, дураках, поэтому сегодня я бы сделал это ярче, мудрее. Извините, я сказал, что вроде я мудрый. Нет! Какие-то элементы мудрости могут быть, но сама мудрость мне не присуща. Я, может быть, и не дурак, но и не очень умен. Как человек. Но в творчестве я артист умный! Вот это поразительно. Артист я умный, человек - нет! Я делаю очень много глупостей, допускаю порой много бестактностей, очень много такого, что, подумав, не сделал бы никогда.
Приведу вам другой пример. Михаил Ильич Ромм, режиссер с мировым именем, что говорить, прекрасный художник. Хотя мы сейчас отказались от таких чудовищных личностей, как Ленин там, Сталин и прочие, но его фильмы "Ленин в Октябре", "Тринадцать", "Пышка", даже документальная картина "Обыкновенный фашизм" просто чудо как хороши. Но! Со мной он был приветлив, потому что были какие-то сложные отношения с главным героем "Девяти дней одного года", не совсем начиналось гладко, и вся его человеческая нежность упала на меня. Потом я его узнал довольно близко, много раз бывая в гостях у него и его жены Елены Кузьминой. И обнаружил удивительную человеческую личность, которая была много, много выше его как режиссера. Это был, как бы вам сказать, полубог.
- Насколько мне известно, ваша собственная судьба складывалась трудно. - Более того. Трагично. Меня за шиворот выводили секретарши, которым главный режиссер, заикаясь, говорил: "Уберите этого проходимца!" Но я был наглый и возражал: "Вы мне нужны, но в сравнении с тем, как я вам нужен, вы мне не нужны". Представляете, я едва ли не умирал с голоду. У меня не было московской прописки. В издательстве "Известий" я таскал матрицы за рабочих, а они мне давали рубль двадцать на кашу и суп. В Москве я показывался в семи театрах. Был интересный случай. Мне посоветовали пойти в Театр Красной Армии, где главным режиссером был тогда Андрей Александрович Попов, но он не пришел даже на мой просмотр, а поручил это двум своим режиссерам - Тункелю и Канцелю. Я поиграл со своими друзьями Риммой Марковой и Леней Марковым. Один из режиссеров скучно курил трубку, другой, засыпая, смотрел на меня, потом кто-то из них сказал: "Неинтересно, вяло, мы с этим боремся в нашем театре".
Ровно через год я сыграл князя Мышкина в БДТ, и вся Москва, театральная и нетеатральная, бросилась смотреть нового артиста, вся эта театральная рать после спектакля ко мне захаживала. Пришел как-то не то Тункель, не то Канцель, они были очень похожи друг на друга. Милые симпатичные люди, ничего дурного они мне не сделали, наоборот, если бы они меня взяли, я бы и сейчас бегал у них в массовках. Так вот, пришедший позволил себе, во-первых, меня не узнать, а потом шепотом, не смея дотронуться до меня (я уже был свят!), спросил: "Откуда вы такой?" Я говорю: "А вы помните, мы у вас показывались: Леня Марков, Римма Маркова и я".
И - удар. Положили его на диван в моей гримуборной (мне говорили, что на этом диване умер Александр Блок, он был завлитом в этом театре), вызвали врача, сделали укол, и когда он пришел в себя, я не удержался от вопроса: "Ну что, вспомнили?"
- Сильно ли изменился зритель за те годы, что вы играете в театре? - Во времена этой огромной махины - СССР зритель всегда был рад услышать со сцены острые социальные вещи, его это интересовало значительно больше, чем что-то вечное: любовь, нежность, понимаете? Юмор принимали всегда, но и юмор, и отношения между людьми за 74 года стали, извините, пожалуйста, совковыми, и голоса у нас тоже превратились в совковые. Как-то мы гастролировали в Париже, и Мишель Курно, которого называют самым злым французским критиком, посмотрел нашу "Чайку" и заключил: "Чудовищно... Лучший артист Союза Смоктуновский на сцене спит". Мне приятно было читать про себя, что я лучший артист страны, но я, ей-богу, не спал. Да, развалился, мурлыкал песню, но не спал. Тот же самый Курно, кстати, в короткой рецензии на "Дядю Ваню" (они редко дают большие рецензии) написал: "Если хотите увидеть Бога на сцене, идите на "Дядю Ваню" в исполнении Смоктуновского". Звучит хвастовством, но у меня есть эти статьи!
А сейчас в театр приходят люди более раскованные, им уже нужно больше знать о человеке, о любви, нежности, о душе. Вот мы поставили в Художественном театре "Возможную встречу" Пауля Барца за месяц и пять дней. Что хорошего можно сделать за такой срок? Ничего. И тем не менее этот спектакль о двух наших композиторах Бахе и Генделе (я говорю "наших", потому что они настолько велики, что переросли национальные границы и стали достоянием мировой культуры) легко играть, как Чайковского я бы играл. О Бахе я тоже все прочел, у меня в работе было одиннадцать книг, представляете? Конечно, пьеса Барца отходит от чисто биографических данных.
- Но, может быть, это не так уж и плохо? - Ну да, "над вымыслом слезами обольюсь". Уж если Пушкин так высоко вымысел ставил... К слову, знаете ли вы, кто, согласно ЮНЕСКО, вошел в пятерку великих поэтов мира за всю историю человечества? Гомер, Данте, Шекспир, Гейне, Пушкин.
- Когда мы с вами проезжали в машине мимо церкви, вы перекрестились. Вы человек верующий? - Верующий, да, верующий! На эту тему говорить очень сложно, я, может, и жив только потому, что верую в Господа. Я через все тяготы войны прошел, когда со мной - ну только смерти не было, она просто случайно мимо прошла. Он, наверное, берег меня для каких-то маленьких моих свершений - Мышкина, Гамлета, Чайковского, Деточкина, царя Федора. Я, совершенно бессильный, раздираемый хворями, был в плену у немцев, попал под Житомиром, когда город переходил из рук в руки... Я забрался под мост, а сверху проходила огромная колонна военнопленных, гнали тысяч тридцать моих товарищей, которые вместе стояли насмерть. Когда они шли сверху, шурша своими подметками, я молил Бога, может, уцелею, хотя, собственно говоря, подыхал. И вдруг справа я увидел: спускаются сапоги немецкие. Почему немецкие? Потому что у немецких офицеров высокий каблук. Зачем спускаться офицеру с парабеллумом в руке? Для чего ему идти на лед этой речушки, где под мостом стою я за столбом? Он шел с совершенно определенной целью - проверить, нет ли кого под мостом. И вдруг он на своих высоких каблуках поскользнулся и на четвереньках пополз задом от меня на противоположный берег. А когда он пересек эту речушку и сапоги снова вышли на снег, где не было скользко, я успел перебраться за другой столб.
Я верую не потому, что тогда спасся, я веровал и раньше, когда еще никто не шел ко мне с парабеллумом в руке. Вот другой пример, может быть, дешево-иллюстративный, тем не менее. До войны я жил у тетки, мне было шесть лет, в какой-то праздник она дала мне тридцать рублей: "Пойди в церковь, отдай на храм". Тридцать рублей! Я помню, они были такие длинные, красненькие.
Я не знал тогда, что существовали тридцать сребреников, и тетка, хотя и верующая, этого не знала. Библию тогда нельзя было держать, за это карали. А мороженое, которое я так любил, стоило 20 копеек. На эти деньги года полтора можно жрать мороженое! Нет, не отдам я тридцать рублей каким-то тетям и дядям в храме. И с зажатым кулаком я оказался около церкви. Зашел внутрь, там было так красиво, я стоял весь разомлевший, а потом легко подошел к служителю и сказал: "Возьмите на храм, возьмите, пожалуйста".
Без веры человек не вышел бы из лесу, хрюкал бы, выл... Свинья - это хорошо, это замечательно, но все-таки разума у нее нет, а у нас, помимо разума, есть и душа.
- Что вам еще вспоминается из молодых лет, я имею в виду прежде всего то, что повлияло на ваше творчество? - Вот, творчество... Мы жили в Красноярске, на старом базаре. Город идет клином, дальше протока и этот огромный великий Енисей. Почти на самом краю клина стояла замечательная церковь, белый огромный собор в небо возносился. А мы жили не на самом клину, а километрах в полутора от него. Тогда я был худенький, маленький, два голода перенес. Наш дом, откуда я на это смотрел, стоял на горе, а спустишься с горы, довольно крутой, по торфяным ухабам попадаешь на огромную поляну с болотом, с краю которой текла вонючая грязная речка Кача. Поразительная вещь: вечерами на этой поляне, когда мошкара еще мельтешит, греется в лучах заходящего солнца, в болоте квакают лягушки, солнце бросает отблеск на белоснежный собор, наступает такая прохлада, напоенная звуками далекого города, что создается впечатление, будто ты оказываешься в другом мире, в другой цивилизации. И тебе что-то хотелось сделать, но что, ты не знал и страшно волновался. Не случайно у Бергмана есть "Земляничная поляна". Я был удивлен, узнав, что про поляну как-то говорил Эйзенштейн, и совсем поразился, когда вдруг Феллини сказал, что у каждого должна быть своя поляна, иначе детства нет, иначе человек не вырастет. Эта поляна и стала для меня элементом творчества.
