РЕВИЧ Александр Михайлович ( 1921 - 2012 )

Александр Михайлович РЕВИЧ: поэзия

Александр Михайлович РЕВИЧ: проза

Александр Михайлович РЕВИЧ: интервью

Интервью сделано в рамках проекта компании "Экспримо" "Легенды переводческого фронта", http://www.ex-primo.com  Александр Михайлович Ревич - поэт и переводчик, лауреат Государственной премии России, профессор Литературного института - действительно крупная величина отечественной литературы XX века. Он прошёл войну, плен, был трижды ранен, награждён боевыми орденами и медалями. Автор поэтических книг "След огня" (1970), "Единство времени" (1977), "Поэмы" (1994), "Чаша" (1999), "Дарованные дни" (избранные стихотворения, поэмы, переводы, 2007), "Из книги жизни" (2007), "Паломник" (страницы из европейской поэзии XIV-XX вв., 2007). Переводчик огромного по объёму и масштабу пласта мировой поэзии (Петрарка, Ронсар, Гюго, Верлен, де Обинье, Малларме, Мицкевич, Галчинский и др.).
В своём интервью Александр Михайлович рассказывает, как перевод стал его "трагической судьбой", и почему он считает его неотъемлемой частью своего поэтического творчества.

- Александр Михайлович, когда и при каких обстоятельствах Вы впервые столкнулись с иностранным языком? С каким именно?
- Задолго до школы, наверное, лет пять мне было. Когда меня стали обучать сначала немецкому, потом французскому языку. Моя мама хорошо говорила по-французски, но она была врач и не могла учить меня сама, ей было не до этого. Как-то она познакомилась с одной дамой, француженкой из Марселя, по происхождению из греческих купцов. Её звали Аврора Георгиевна Мандзавина, тогда она жила в Ростове-на-Дону, где я родился. И мама пригласила её учить меня французскому языку. Учила она очень плохо. Помню, она мне что-то такое бормотала сквозь сон, а я ей говорил по-французски: "Мадам, а вы не спите - ne dormez pas, Madame!". Она очень злилась, потом я её ругал. Она не могла ничему научить, но, правда, читала мне интересные детские сказки.

- А почему Вы решили посвятить свою жизнь именно переводу? Стремились ли Вы к этому изначально, или какие-то обстоятельства способствовали?
- Я поэт. А если поэт действительно настоящий, он невольно должен читать какие-то иностранные стихи. Ему может захотеться переложить это на русский язык, чтобы читали по-русски. Потом я ведь учился в Литературном Институте. Кстати, наш курс был довольно знаменитый, из него вышли поэты Расул Гамзатов, Игорь Кобзев, Василий Фёдоров, Инна Гофф, критики Турков и Огнев. У нас был преподаватель перевода Владимир Ильич Нейштадт. Он был знаменитый переводчик стихов. Потом я как-то купил его книгу, изданную в тридцатые годы, которая называется "Чужая лира", это переводы немецких поэтов XX века. И я помню, мы все переводили с немецкого стихотворение Гейне, которое называлось "Гонец". По-разному получалось у всех, но это был по существу мой первый перевод стихами. Ещё в студенческие годы я начал переводить французские стихи. Я перевёл два стихотворения Верлена: сначала стихотворение из книги "Добрая песенка", а потом "Осеннюю песню".

В 1931 году Пастернак написал стихотворение, посвящённое Борису Пильняку, которое заканчивалось словами: "оставлена вакансия поэта. Она опасна, если не пуста". Стало опасно быть поэтом. Это было написано задолго до катастрофы 1937 года, когда погибло много талантливых писателей, в том числе, и адресат процитированных стихов, Борис Пильняк. Пастернак, как истинный поэт, пророчески предугадал трагедию и написал стихи об этом. Поэтому мы все ушли в перевод. Я это называл "поэтическая эмиграция". Я не написал, начиная с 1952 года до 1958, ни одной строчки своих стихов, только переводил. Это был мой ход судьбы.

- Как Вы использовали профессию переводчика в военные годы?
- Никак, я воевал. Дело в том, что я в плену был, мне пришлось очень много слышать речи немецкой. Это было довольно противно, и поэтому я почти никогда не переводил немцев. Я забыл язык. А потом, литературный перевод это совсем не то, что перевод устный. Тем более, совсем не то, что перевод консервных банок. Я к литературе тогда не имел никакого отношения. Я был строевой фронтовой офицер. Командовал разными подразделениями, маленькими и большими.

- А как сложилась Ваша карьера поэта и переводчика после войны? Как Вы вернулись к этому?
- Сначала я переводил поэзию народов СССР с языков, которых никогда не знал: с татарского, с адыгейского, с абхазского, с армянского. Перевод делал по подстрочнику. Это очень плохо, так делать нельзя, это не настоящий перевод. Надо обязательно знать язык! А потом я стал переводить поэзию, которая была мне очень важна и родственна - я стал переводить славян, поляков. Это поэзия великая. В Европе романтизм такого класса был только в четырёх странах: английский, немецкий, французский, польский. И русский - пять великих романтизмов. И то в России романтизм быстро стал великим реализмом. Пушкин ведь быстро с романтизмом покончил. И Лермонтов тоже, хотя оставался ещё какое-то время. Молодой был. А польский романтизм - величайшая вещь. Очень своеобразная поэзия. Четыре поэта: Мицкевич, Словацкий, автор знаменитой "Небожественной комедии" Красинский, Норвид. И, конечно, один из самых лучших поэтов Европы XX века - Галчинский.

- Не пожалели ли Вы о выборе карьеры художественного переводчика?
- Это уже не карьера, это образ жизни. Когда-то к Блоку пришла дама, его знакомая. И попросила, чтобы он почитал стихи её сына, который был тогда гимназистом. Блок взял, почитал, и, когда они встретились в следующий раз, эта дама спросила: "Как, Александр Александрович, может мой Петя сделать карьеру поэта?". Блок сказал: "Мадам, поэзия - это не карьера, а трагическая судьба". Перевод - тоже трагическая судьба, потому что я не просто переводил. Леанович об одной моей книге написал такую рецензию: "Раздел "Переводы", представленный произведениями великих поэтов Европы: Петрарки, Агриппы де Обинье, Виктора Гюго, Верлена, Гёте, Мицкевича, Словацкого и других, а также многих выдающихся поэтов эпохи Возрождения и более позднего времени, включён в книгу не потому, что автор решил показать себя мастером этого жанра, а потому, что считает перевод неотъемлемым от всего своего поэтического творчества. Ревич стёр разницу между понятиями поэт и переводчик". Я во всех книгах своих последнего времени обязательно включаю раздел "Переводы". Вы, вообще, задали очень сложный вопрос. Дело в том, что я к серьёзному в переводе шёл очень медленно. Я искал и выбирал для себя поэтов. Был целый ряд поэтов, которые для меня явились судьбою. Как для поэта, а не переводчика. Они помогли моему развитию. На одном своём вечере, когда поэт Евгений Рейн упрекнул меня в том, что я очень много трачу времени на переводы, в то время как надо бы писать самому, я ответил: "Когда вы переводите с подстрочника всякую мелочь пузатую, она вам ничего не даёт для развития. Когда великих переводишь, такого как де Обинье, он поднимает на такую высоту духовную, которая не снилась ни тебе, ни Бродскому". Это очень полезная вещь - перевод. Мой учитель, Сергей Васильевич Шервинский, который переводил римских и греческих поэтов, когда-то давно сказал, что если учиться на иностранных поэтах, иноязычных, это безопасно. Никто не обвинит в эпигонстве. А русским подражать нельзя. Ниша уже занята.

- Кто Ваш любимый переводимый автор?
- Я назвал Верлена, я назвал Агриппу де Обинье и поляка Галчинского. Галчинский последний поэт, которого я переводил. Когда делали толстый том, я заново перевёл уже сделанный Бродским перевод "Заколдованной пролётки". Я сейчас уже не могу переводить, ведь для этого большое здоровье надо иметь. Необходимы силы, чтобы ночью вскочить и записать. А так никто не переводит: Со своими студентами в Литинституте я недавно перевёл стихотворение Гюго, даже успел включить его в книгу. Оно маленькое, 12 строчек. Стихотворение такое: герой едет как будто на свидание к возлюбленной, а на самом деле, чтобы положить ей на могилу цветы.

- Какая у Вас самая яркая работа, запомнившаяся на всю жизнь?
- Из переводных: Наверное, когда я впервые вышел на великого поэта. Я перевёл балладу Мицкевича в 1953 году "Пани Твардовская". В первый раз я коснулся гениальной поэзии, я же никогда великого не писал. Понимаете, что даёт поэту перевод, если он переводит великих? Из-под руки у человека, когда он старается, выходит что-то похожее на великую поэзию. Значит, он уже прикоснулся к тому, чего он не умеет. Значит, он может чему-то научиться.

- А Вы когда-нибудь пробовали себя в техническом, устном переводе?
- Это совсем другая профессия. Это не только не моё, это вообще не человеческое. Это машина умеет делать! Ведь технический перевод - это перевод без чувства. Надо быть человеком, чтобы плакать от слова. А плакать от технического термина?.. Надо ломать голову. Между прочим, я думаю, что компьютер может лучше перевести, чем человек, техническую литературу. А художественную никогда компьютер не переведёт, потому что он плакать не умеет.

- А кого Вы можете в хорошем смысле отметить из переводчиков? Из молодых переводчиков или уже состоявшихся?
- Молодых пока ещё никого не знаю. А из тех, кто состоялся: Не всегда мне близкий, но, по-моему, замечательный Евгений Михайлович Солонович, который переводит итальянцев. Данте переводит, Петрарку. У него замечательная книга "Антология итальянской поэзии". Он тоже профессор Литинститута. Потом, конечно, Гелескул. Я с ним во многом спорю, но в основном не в том, как переводить стихи, а в выборе. Я других поэтов хотел бы переводить. Александр Големба, переводчик замечательный и поэт. Сейчас у него посмертно вышла первая книга, я хочу написать рецензию. Александр Големба переводил, по-моему, лучше всех в этом поколении. Он переводил французов, немцев. Замечательно перевёл Рембо, "Пьяный корабль". Мастеров было очень много, старики были замечательные. Правда, Маршак мне не очень близок, но у него побед было, конечно, очень много.

- Небольшой мастер-класс, если позволите... Как должна строиться работа по переводу книги? Ваши советы молодому переводчику.
- Я думаю, что поэтическую книгу целиком переводить нельзя, хотя я сам перевёл книгу Верлена "Sagesse" - "Мудрость". Когда я её перевёл, а я переводил её много лет, то Аркадий Штейнберг, тогда ещё живой, замечательный поэт и переводчик, сказал: "Я знал, что ты даровитый, а вот что ещё и упрямый не знал!". Упрямство надо, чтобы перевести такую книгу. Надо её увидеть в целом виде. Когда я переводил Агриппу де Обинье, это был перевод целой книги, переводил тринадцать лет, я в него полностью врос. То есть менялся характер, я становился Агриппой де Обинье: Чтоб переводить поэта, надо стать литературоведом. А тот же Шервинский Сергей Васильевич когда-то говорил, что поэт, который переводит, знает значительно глубже, чем любой литературовед. Уже, но глубже. Он этот предмет знает изнутри. Я в Агриппе мог много увидеть такого, чего не представляли себе историки литературы. Пока я его переводил, изменился почерк, я говорил об этом неоднократно. Я не знал, в чём дело. А потом как-то увидел автограф страницы Агриппы на французском и понял, что пишу старофранцузской вязью - у меня такая рука стала. За тринадцать лет изменился и характер, потому что я столкнулся с судьбой и духом, характером человека невероятной духовной силы. Когда мне дали французскую премию, французский посол спросил меня:  «- Скажите, что вам дал Агриппа?
- Он мне дал дорогу к вере.
- Как, он же был кальвинист?
- Он показал, какой силы может быть вера.
Вот это самый главный поэт в моей жизни.

Источник: www.lingvotech.com Авторы: Екатерина Шаралапова и Анастасия Полякова

Александр Михайлович РЕВИЧ: статьи

Александр Михайлович РЕВИЧ (1921-2012) - поэт, переводчик: Видео | Поэзия | Проза | Интервью | Статьи | О Человеке | Фотогалерея.

ДУША РАЗОРВАНА…
Материал подготовлен на основании интервью, которое Александр  Ревич дал в мае 2001 г.

Я знаю, какова цена несправедливого гонения.

После бегства из плена и выхода к своим меня приговорили к расстрелу. Ждал расстрела неделю, а потом прошел слух, что расстрел заменят штрафбатом. Конечно, это - из огня да в полымя, но все-таки хоть какая-то возможность выжить. При этом три месяца штрафбата, доставшиеся мне на долю, - это была только часть муки. Самым страшным было ощущение несправедливости: за что? "За что?" - это вообще знак ХХ века в России...

Я из странной семьи: отец был белогвардейцем, младшим офицером в Добровольческой армии. Не сумев эмигрировать, то есть сбежать с этой армией, он вернулся в Ростов, где я и родился в 21-м году. Отец пережил все тяготы своего времени. Его никуда не брали на работу, он мучился... И он стал внутренне "преображаться" (если это можно назвать преображением): в 30-е годы он стал искать и даже находить какую-то истину в большевизме...

Я был пионером, потом комсомольцем, потом стал кандидатом в партию. Что такое сталинский режим, я уже представлял себе - несколько человек из нашей семьи погибли, более того, тетя моей матери, Маруся Маркус, была замужем за Кировым. Я видел этих людей, знал их. Но всю несправедливость и жестокость этой машины я осознал много позже.

Однажды, находясь на оккупированной территории, когда я прятался на чердаке, где был приемник, я случайно получил информацию одновременно с двух сторон - из немецкой листовки и по радио "Москва". Меня потрясла обоюдная ложь. Оказавшись под Днепропетровском, где невозможно было перейти линию фронта, я шел к Запорожью - там я мог попытаться ночью перебраться к своим через плотину. В то время немцы уже форсировали Днепр, но дальше еще не продвинулись. Однако в своей листовке они утверждали, что давным-давно взяли Донбасс. А Москва врала, что бои идут западнее Смоленска, когда Смоленск уже давно был оставлен...

Я попал все-таки к своим, и меня обвинили в том, что я заслан немцами. Силой из меня выбивали признание... Мне стало страшно. Но другой страны у меня не было.

Сейчас я очень осторожен в своем отношении к тому, что происходит в моей стране. Меня пугают не только любые экстремальные позиции, но и вообще всякие "твердые убеждения". Между верой и убеждением - большая разница. Вера недоказуема и не требует доказательств, убеждение - требует.

Конечно, ни у кого нет права окончательного суда. И это - не убеждение мое, но вера. Если на этой вере, как на камне, начинать строить рассуждения о смертной казни, то логика должна привести к безусловному неприятию ее. Тем более что я сам мог стать жертвой смертной казни (я до сих пор вздрагиваю, когда думаю о том несостоявшемся расстреле).

У меня есть стихотворение о Христе распятом, где говорится: "Мы все от плоти плоть, от кости кость,/ и стискиваем зубы поневоле, представив, как вбивают первый гвоздь". Это почти биологическая человеческая солидарность. Боль моего ближнего - и моя боль.

Я хотел бы, чтобы убиение было запрещено, но вынужденно понимаю, что это невозможно...

Моя подруга, Кира Михайловская, известный публицист, высказала однажды свою очень продуманную, изнутри идущую мысль: "Я сейчас пришла к тому, что отмена смертной казни необходима". Ее довод: человеку-преступнику надо дать время для покаяния. Убивая его немедленно, мы не даем ему возможности преображения. Это я понял. Но есть вещи, которые меня останавливают...

Я вижу мир, в котором мы живем. Мы получили волю, но от воли до вольницы расстояние невелико. Свободу не завоевывают одним махом, а с трудом, в течение долгого времени обретают. А мы, получив волю, развязали уголовщину.

Сейчас, после разрушения империи, после "геополитических сдвигов", у нас нет денег даже на то, чтобы обеспечить в узилище жизнь тех, кого страна не убивает.

Мы оказались в глубокой яме... Учитывая состояние мест заключения, тюрьма - та же смертная казнь, но медленная. Солженицынское описание ГУЛАГа мне представляется вполне правдоподобным. Но сегодня условия в колониях значительно хуже, и не дай Бог угодить в современный лагерь любого режима. Это - смерть. Кстати, жизнь в таком узилище не дает душе возможности покаяния. Я вспоминаю рассказ о лагере Сергея Григорьянца. Когда он впервые ко мне пришел, ему было 20 лет. Сережа впервые написал обо мне статью для "Литературной энциклопедии". А через несколько недель его посадили... Потом он мне многое рассказывал. Это страшный опыт, совсем страшный - потому что связан с чудовищным унижением. Такого не было даже тогда, когда я сидел в ожидании казни. Поэтому я не знаю, что лучше: смертная казнь или "сидение" в наших условиях...

Но, главное, мы страна неверующих. Народ ходит в храм из моды, из любопытства. Я надеюсь на то, что Россия станет верующей страной, причем на новом уровне христианства. Без погромов и мракобесия. Нужно покаяние, но страна не покаялась. А если у народа нет веры и богобоязненности, чем можно удержать людей от душегубства? Я христианин, и мне трудно об этом говорить...

Что делать с теми, кто опасен для общества? Мы же знаем, что есть страшные люди, и на примере "чикатил" видим, что они даже не сознают ужаса содеянных ими преступлений.

Конечно, моя человеческая природа противиться самой возможности осуждения невиновного. Тут вопрос не только о смертной казни, это еще и вопрос о необходимости насилия.

Страшней той войны, на которой я воевал, нет ничего. Но еще страшнее оказался конец войны - это был момент морального разложения армии. Армия могла бы быть еще сильной, если бы война продолжалась. Я думаю, что она была способна оккупировать Европу, пролив еще много крови. Но война кончилась. Начавшийся же в оккупированной Германии и других странах беспредел был куда страшней, чем то, что делается сейчас в Чечне. Там присутствовал мотив мести - не возмездия, а мести. И вот для меня вопрос: насколько в практике применения смертной казни присутствует тот же мотив мести?

В романе "Доктор Живаго", который я прочитал шесть или семь раз, Пастернак все рассказал нам не словами, а атмосферой, пространством, всем действом. Он доказал, что человеческая жизнь, существование человека безмерно важнее истории. Я тоже так считаю: важнее всей истории... И потому: да, я за то, чтобы отменить убиение. Не нами жизнь даруется... Но реальную историю нельзя отменить, от нее никуда не деться. И она противится нашим желаниям, в том числе и моему искреннему желанию отмены любого убиения...

Душа моя разорвана: я против любого убиения, но я понимаю, что сегодня отменять смертную казнь неправильно. Но если бы по этому поводу проводился референдум, я бы в своем бюллетене оставил пустое место...

Источник: Журнал Индекс/Досье на цензуру  .

О Человеке: Ксения Позднякова о Александре Ревиче

Александр Михайлович РЕВИЧ (1921-2012) - поэт, переводчик: Видео | Поэзия | Проза | Интервью | Статьи | О Человеке | Фотогалерея.

СВЕТЛЫХ ДЕЛ МАСТЕР

В поминальном тексте вряд ли удастся сохранить неуловимую кошачью улыбку, легкий прищур озорных глаз и ту теплоту, которая согревала всех, кто хоть на секунду оказывался рядом. И все-таки, говоря о Ревиче, меньше всего хочется скатиться в перечисление чинов и наград, когда представляешь себе забронзовевшую фигуру переводчика трагических поэм Агриппы де Обиньи в шелковом шарфе, с трубкой в руке. Хотя все это было - и коллекция трубок, и трость с рукояткой в виде собачьей головы (нога подводила, сказывались ранения), и невероятное умение в самом простом свитере казаться залихватским франтом. Не было только нарочитости и самолюбования.

Мудрый, степенный, сумевший - несмотря ни на какие потери - не обозлиться, не зачерстветь. Уходили друзья, сверстники, однополчане, все меньше было тех, с кем можно выпить за Победу и вспомнить общую молодость. Нам Александр Михайлович отдавал всю душу, делился знаниями, но называл «детьми», щадил - и про ужасы войны не рассказывал: «Зачем вас лишний раз пугать?»

Девятнадцатилетним парнем попал на фронт, оказался в окружении, бежал. Бежал, когда еще никто не знал, что впереди целая жизнь и война все-таки кончится. Снова плен, голодный лагерь, снова побег, долгий путь к своим. А там приговор трибунала: «К высшей мере!., заменить!.. штрафбат!..»,  прорыв,  штыковая атака,  Сталинград, «был ранен, но остался жив». Ордена, демобилизация после третьего тяжелого ранения. И все равно, каждый раз принимая поздравления на 9 Мая, отвечал: «Был бы защитником Отечества, как вы говорите, немцы бы до Москвы не дошли».

Почему-то сейчас вспоминаются мелочи: первая читка на семинаре и ободряющая поддержка Ревича, уроки бильярда и раскуривания трубки, прощальный взмах руки на дорожке в Переделкино, наши шумные дискуссии в его гостиной, куда в течение пяти лет мы приезжали на семинары. Пусть последнее время мы не часто встречались, не слишком много общались, но мысль, что он есть, согревала душу солнечным светом. Такой же яркий свет пролился сквозь окна Знаменской церкви, где Александра Михайловича провожали в последний путь...

Ревич терпеть не мог «будуарных» поэтов - Кокто, Элюара - и всегда настаивал, что в жизни может быть как угодно, а литература не имеет права на красивости. Я азартно с ним спорила и однажды в пылу дискуссии припомнила почитаемого им Блока, заявив: «Тоже мне! Звал, звал звезду в «Незнакомке», а когда она пришла, струсил и сбежал!» Александр Михайлович засмеялся, ласково потрепал меня по щеке и сказал: «Аргумент женский, я заканчиваю с вами спорить». Теперь - навсегда.

Немногие знают, что Александр Ревич не только переводил чужие стихи, но и писал собственные. На мой взгляд, они не уступают лучшим образцам русской поэзии XX века.  

Источник: Газета «КУЛЬТУРА» Духовное пространство русской Евразии