ПЬЕЦУХ Вячеслав Алексеевич ( род. 1946) Отец Вячеслава Пьецуха был лётчиком-испытателем. В 1970 году Вячеслав Пьецух окончил исторический факультет Московского государственного педагогического института.
Около десяти лет работал учителем в школе. Работал корреспондентом радио, литературным консультантом в журнале «Сельская молодёжь». С января 1993 года по июль 1995 года был главным редактором журнала «Дружба народов».
Начал заниматься литературным творчеством с 1973 года. Публиковаться начал с 1978 года. Первая публикация — рассказ «Обманщик», который был напечатан в журнале «Литературная учёба», № 5, 1978.
Произведения Вячеслава Пьецуха печатались в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Октябрь», «Волга», «Столица» в альманахе «Конец века», в сборнике «Зеркала».
В дальнейшем были опубликованы книги: «Алфавит» (1983), Рассказы «Весёлые времена» (1988), «Новая московская философия» Хроника и рассказы (1989), «Предсказание будущего» Рассказы. Повести (1989), «Центрально-Ермолаевская война» Рассказы (1989), «Роммат» Роман-фантастика на историческую тему (1990), «Я и прочие» Циклы. Рассказы. Повести (1990), «Циклы» (1991), «Государственное Дитя». Повести и рассказы (1997), «Русские анекдоты» (2000), «Заколдованная страна» Повести, рассказы, биографии, эссе. (2001), «Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории» (2006), «Деревенские дневники» (2007), «Догадки» (2008), Сборник «Жизнь замечательных людей» (2008).
Вячеслав Пьецух член Союза писателей СССР (с 1988), Русского ПЕН-центра.
Пьецух увязывает изображение необыкновенных, подчас абсурдных современных ситуаций с событиями из русской истории. Он обладает даром взаимозаменять реальное и вымышленное и может резко и неожиданно изменять ход действия.
Вячеслав Пьецух был членом редколлегии книжной серии «Анонс» (1989-90), общественного совета «Литературной газеты» (1990-97). Является членом общественного совета журнала «Вестник Европы» (с 2001 года), Комиссии по Государственным премиям Российской Федерации.
Источник: ВИКИПЕДИЯ Свободная энциклопедия
Вячеслав Алексеевич ПЬЕЦУХ: статьи (эссе) Вячеслав Алексеевич ПЬЕЦУХ (род. 1946) - писатель.
«БОГ КАК ВЫХОД ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ»
Если Бог есть, то почему это не очевидно,
Если Бога нет, то почему так много
на Него намекает?
Б. Паскаль
В преклонные годы, когда не спится, временами неможется и постоянно покалывает тут и там, мало-помалу осваиваешься с мыслью, что должен же быть какой-то выход из тупика. Или, лучше сказать, выход из положения, в которое с годами попадает человек, родившийся от отца с матерью и достаточно пообтершийся на земле.
Спрашивается: что это, собственно, за положение такое, что за напасть, настоятельно требующая выхода, как если бы дело шло о логове Минотавра, и где найти пресловутую Ариаднину нить, и как ее зацепить… Положение на самом деле аховое, вполне трагическое, и обозначается оно одним-единственным словом — “жизнь”. И действительно, жизнь — это прежде всего трагедия, поскольку человек с младых ногтей бессознательно живет так, словно его существование не ограничено во времени и пространстве, то есть в своем сознании он рассчитан на вечность, и смерть для него такая же абстракция, как “социалистический реализм”. Даже мудрец Юрий Олеша на старости лет писал в своем дневнике: “Все-таки абсолютное убеждение, что я не умру. Несмотря на то что рядом умирают — многие, многие, и молодые, и мои сверстники, — несмотря на то что я стар, я ни на мгновение не допускаю того, что я умру. Может быть, и не умру? Может быть, все это — и с жизнью и со смертями — существует в моем воображении? Может быть, я протяжен и бесконечен, может быть, я вселенная?” И что же: умер как миленький в 1960 году от водки и забвения, которое в положении большого писателя действительно трудно перенести.
В том-то вся и штука, что в зрелом возрасте человек, если он, конечно, не законченный идиот, неизбежно приходит к заключению: все как один помрем. До всех ему, положим, дела нет, но та кошмарная, гробовая перспектива, что рано или поздно он сам отправится в мир иной, наводит на него такой неотступный ужас, что существование становится в тягость, теряет смысл. Оттого остаток жизни представляется ему сплошной ночью перед казнью, причем мучительной и вроде бы ни за что. Это ли не трагедия, способная отравить любое, самое благополучное бытие?
Особенно туго приходится людям с воображением. Если человек сделан не из дерева, он болезненно ярко представляет себя в гробу, с провалившимся ртом и восковыми ушами, с венчиком на лбу, похожим то ли на проездной, то ли на долларовую бумажку, и в новых ботинках, торчащих носками врозь. Чудится ему также непроглядная мгла могилы, куда не проникает ни один звук, особенно если на дворе зима и снегу намело столько, что ни конному не проехать, ни пешему не пройти. Недаром Лев Толстой до того ужасался смертным видениям, что неоднократно покушался в мыслях на самоубийство, чтобы только не мучиться ожиданием конца, но вместо этого, то есть во избежание суицида, написал на тему глубокомысленное эссе.
Словом, жизнь во второй ее половине, когда человек отчасти становится человеком вполне, почти невыносима, поскольку она омрачена смертным страхом и огорчена бессилием мысли перед простым, казалось бы, вопросом: зачем все, если дело идет в концу? Зачем четыре языка, если они уйдут с тобой в могилу, зачем высокая должность, который ты добивался так настойчиво, что нажил себе язву желудка, счета в банке, когда они достанутся черт-те кому, зачем тысячи умных книг, прочитанных в тиши библиотек, в любимом скверике и в метро?..
Что до смертного страха… Может быть, и бояться-то особенно нечего, может быть, смерть — это только одно из двух самых захватывающих путешествий в жизни: первое из небытия в бытие, то есть из утробы матери на свет божий, второе как раз из бытия в небытие, сулящее диковинные открытия и фантастические превращения, по крайней мере, конечное знание, по которому так тоскует мыслящий человек. Также не исключено, что смерть — это просто, обыкновенно, как листья по осени облетают, водка кончается, как жена обиделась и ушла. Французы, народ вообще трезвый, так и писали во время оно над воротами своих кладбищ: “Смерть — это вечный сон”.
Что до бессилия мысли перед вопросом “зачем все, если дело идет к концу?..” Весь фокус в том, что ответ-то есть: а низачем! Зачем Земля вертится вокруг своей оси, притом что ей осталось вертеться всего шесть миллиардов лет? зачем бабочки порхают, которым отведено одно лето жизни? зачем Волга впадает в Каспийское море, а не в Бискайский залив, чтобы можно было своим ходом направиться в Лиссабон? Это, разумеется, не ответ, но и “зачем все?”, в свою очередь, не вопрос. Просто-напросто человек родился от отца с матерью, и так получается, что он оказался избранником из избранников, счастливчиком из счастливчиков, чемпионом из чемпионов, ибо в первичной своей ипостаси опередил многие миллиарды претендентов на жизнь, и эту уникальную удачу нужно отпраздновать — он ее и празднует во всю ивановскую лет семьдесят—восемьдесят, пока от интоксикации не помрет. Он услаждает себя знанием языков и высоким положением в обществе, водится с прекрасными женщинами, читает напропалую, чтобы приобщиться к сокровищам духа человеческого, и зарабатывает кучу денег в качестве приза за спортивное мастерство. Таким образом, жизнь — это редкая награда, вроде ордена “Победы”, которую, впрочем, еще надобно отслужить. Он и служит: мыслит и страдает, болеет, претерпевает гонения и разные несправедливости, ратоборствует с дураками и работает как вол, пока от переутомления не помрет.
И все-таки жутко делается, как подумаешь, что твое прекрасное тело, которое ты холил и обряжал, превратится в безобразную груду костей и зловонных тряпок, что целая вечность пройдет без тебя, стороной, сменятся сотни поколений, грянут неслыханные перемены, образуется, может быть, новое море посредине России и накроет пучиной твою могилу, и ни одна собака не вспомнит, что ты, такой-сякой, когда-то существовал. Кстати, о вечности, которая впереди; но ведь и позади тоже вечность, и как-то не приходится горевать, что ты не застал динозавров, не участвовал в Крестовых походах, не видел Наполеона и в 41-м году не ходил в атаку с винтовкой наперевес.
От этих тягостных размышлений есть только одно спасительное средство, наводящее в душе какую-никакую гармонию, — это Бог.
Хотя основной вопрос философии об отношении бытия к сознанию и сознания к бытию не только не решен, но, видимо, никогда не будет решен, материалисты с нашими оголтелыми большевиками во главе упрямо стоят на том, что первопричин не бывает и Бога нет; что Вселенная вечна и бесконечна, человек есть следствие эволюции червяка в прямоходящее существо и его формирует объективная реальность, а когда этого сукина сына расстреляют за непоказанные суждения, из него всего-навсего “лопух вырастет”, если, конечно, не сжечь труп в крематории Донского монастыря. Такая позиция проста и оттого заразительна, недаром ее в 1917 году безоговорочно принял многомиллионный российский плебс, который вообще не умел и не любил думать, и охотно пошел за большевиками, потому что большевизм — это прежде всего антипод мышлению, как “лед и пламень”, Чайковский и матрос Железняк, “здравствуйте” и “прощай”.
Ладно бы материализм, в частности такой наглый, как российский, освободил человека от животного ужаса перед смертью, а то ведь и большевикам не хочется помирать. В ад, где с них спросится за архаровские проделки, они, разумеется, не верят, а верят в абсолютное ничто, которое следует за четвертым инфарктом миокарда, что тоже в своем роде религия, и все же им дико: как это, жил-поживал мужик в свое удовольствие, армянский коньячок попивал, пробойной икрой закусывал, и вдруг на тебе — “Вы жертвою пали в борьбе роковой…”.
В сущности, смерти не боится только юношество, дураки и уголовные преступники, затем что у них не так приделана голова. А нормальный, то есть мыслящий, человек боится, особенно перед сном. Следовательно, это для чего-то было нужно, чтобы единственное, сознающее себя дыхание в мире страшилось неизбежной кончины, мучилось в поисках выхода из своего трагического положения, носилось бы, как дурень с писаной торбой, с идеей бессмертия души и алкало вечного бытия. В том-то и Бог, что человеку дано знать о бренности его существования на земле, о чем не ведает ни одна птичка, ни один слон, которыми руководят инстинкты, подменяющие мораль, чтобы род людской соображался с неизбежностью и соответствующим образом строил жизнь. Ведь если я знаю, что вечером идти в оперу, то загодя выглажу рубашку и начищу башмаки, и, стало быть, человек обречен на погибель жизни ради, и, стало быть, смертная мысль отчасти представляет собой спасение, тем более что праведнику не так страшно, даже не так обременительно помирать.
Однако спасение подразумевает одно непременное условие — надо принять Бога как непостижимость, которая тем не менее действительно и конкретно устраивает народы и людей, или устраняется от участия в судьбах народов и людей в соответствии с законом, о котором мы можем судить только по отзвукам, неясным отражениям и не в силах понять вполне. Впрочем, и тех знаний, что нам доступны, с лихвой достаточно для спасения, и они налаживают такую гармонию в душе человека, которая помогает ему здорово существовать, в то время как он приговорен к смерти, словно какой-нибудь отпетый рецидивист.
Понятное дело, временами разум бунтует, поскольку наша жизнь полна несообразностей, людей режут ни за понюх табаку, труженик умирает в муках, а буржуй за деньги и в палате на одного. Да и вид покойника мало внушает уверенности в бессмертие души; Федор Иванович Тютчев пошел трупными пятнами уже через два часа после кончины, что считается церковью за дурной знак, а ведь хороший был человек, верующий, носивший в себе дар Божий, даром что влюбчивый и ходок.
Ну да разум человеческий — это известный инсургент и двоерушник: то ему то, то ему — раз! — и се. То человек выдумает “категорический императив” как истину в последней инстанции, то атомную бомбу как последний аргумент, то переоборудует храмы под овощехранилища, то сочинит мистическую прибавочную стоимость как главный источник зла. Сам в другой раз благоговеешь перед какой-нибудь букашкой, находя в ней совершенство творения, художественное изделие высокого мастерства, и весь наполняешься религиозным чувством, а иной раз увидишь пьяную рожу возле пивного ларька, чуть ли не с ножом за голенищем, и подумаешь: и это Образ и Подобие, дитя Божие, высшее существо?! С другой стороны, возьмем обыкновенную сороку: цветовая гамма ее оперения такова, что это чудо декоративного искусства, и никакие силы эволюции не могут быть причастны к этому волшебству.
Словом, разум человеческий — ненадежный инструмент, и больше уповаешь на шестое чувство, а оно-то как раз подсказывает, что без участия Вседержителя дело не обошлось. Если Бога нет, то что такое любовь в широком смысле слова, откуда берется музыка, пробирающая до костей, зачем так изощрилась мысль, что жизни не жалко употребить на поиски первочастицы, которую нельзя ни съесть, ни накрыться ею в случае непогоды, и что нам далась идея Бога, если и без Бога можно прожить весело и легко? А с какой стати обезьяна научилась ходить на задних лапах, а передними лапами рисовать? Или вот: слоны и коровы знают сострадание, и птица идет на самопожертвование, когда уводит хищника от гнезда. Но только у людей то, что нравственно, — противоестественно, избыточно, как Вседержитель, например, нравственно, но противоестественно поделиться черт-те с кем последним куском хлеба, а то, что безнравственно, — в порядке вещей, например, блудодеяние и грабеж.
Вообще человек сам по себе есть чудо из чудес, наводящее на размышления о Боге, фантастическое явление, сродни воскрешению Лазаря, хотя бы потому, что человек непонятен и всемогущ. Ему даже землетрясение нипочем, и цунами у него выступает как демографическая корректива, вот только он никак не совладает с бренностью личного бытия. Впрочем, от этой метафизической единицы чего угодно приходится ожидать, вплоть до бессмертия души и переселения в мир иной. Ведь нам-то, русским, доподлинно известно, что нет ничего такого, чего в России не могло бы произойти.
Но, может быть, это и хорошо, если бы человек умирал полностью и бесповоротно, поскольку вечная жизнь, понятное дело, — нонсенс, а посмертное существование слишком страшно, страшнее смерти, ибо никто не знает, что оно такое, а вдруг оно несноснее, ужасней, чем прозябание на земле? В этом смысле материалист хорошо устроился, и все у него просто: природа — продукт развития, человек — игра природы, смерть, как водится, — вечный сон. И, разумеется, Бог есть выдумка невежд, настроенных на поэтическую струну. Вот только непонятно, почему мы, чающие, мешаем материалистам, а они нам — нет.
А хотя бы и так. Хотя бы Бога и не было вовсе, а только круговорот воды в природе, пускай взыскующие Его дурью маются, наш Создатель и Промыслитель — выдумка, но выдумка-то драгоценная, за которую можно уцепиться, как за “объективную реальность, данную нам в ощущениях”, выдумка спасительная, всеблагая, потому что Бог есть смысл. И признаки Его ощутительны, даже и чересчур: Он в миропонимании, в трепетном отношении к жизни, в совести, явлении вообще мистическом, но ее чуть ли нельзя потрогать, как больной зуб, ноющий в ночи, наконец, в нравственности, этом врожденном понятии о добре и зле, которое нельзя внушить розгами, которое снисходит в душу само собой. Отсюда Бог есть, даже если Его и нет. Отсюда человек может и не подозревать, что он, допустим, христианин, если он живет по-божески и думает головой.
Тот смысл, который несет в себе Вседержитель, организующий личное бытие, позволяет принять смерть как процедуру, как естественный венец противоестественному существованию в облике человека, словно бы представление закончилось, аплодисменты отгремели и дали свет.
Источник: «ЗНАМЯ» № 7 2012
|
