|
|
|
ГОЛЬЦМАН Ян Янович ( 1936 - 1999 ) Ян Янович ГОЛЬЦМАН (1936-1999) - поэт, прозаик, переводчик: Поэзия | Проза | О Человеке | Фотогалерея.
Ян Гольцман родился 29 апреля 1936 года в городе Уфе. Учился в Североморском высшем военном училище, ходил в плавание на подводной лодке.
Публиковаться начал в 1957 г. Посещал литературное объединение «Магистраль», где познакомился с В. Леоновичем, дружба с которым продолжалась почти до самой смерти. Работал в многотиражке «Металлургстрой» треста Кузнецкметаллургстрой (Новокузнецк), руководил выделившимся из Творческого объединения молодежи при газете «Кузнецкий рабочий» литературным кружком «Огонек Запсиба» при редакции многотиражки «Металлургстрой». Позднее вел один из кружков в Литературном клубе Дворца пионеров на Ленинских горах (Москва). В 1972 г. Литературный клуб был закрыт из-за разногласий руководителей кружков с начальством.
После этого Гольцман подолгу жил в Молдавии, переводя стихи классика молдавской советской поэзии Е. Букова, в Грузии, где занимался переводом стихов М. Поцхишвили, Г. Абашидзе, Г. Леонидзе, Д. Чарквиани, Ш. Нишнианидзе. Переводы из грузинского фольклора, сделанные им, вышли отдельным сборником под названием «Фиалки на горе» с иллюстрациями Л. Гудиашвили (короткие поэмы самого Гольцмана, предложенные в качестве предисловия и послесловия к этой книге, были отвергнуты издательством «Мерани» как абсолютно не соответствующие, по ее мнению, данному изданию, в действительности – по идеологическим соображениям).
Многие годы Гольцман в одиночку либо в компании В. Леоновича жил в глухой деревушке в Карелии, добывая пропитание охотой и общаясь с немногочисленными местными жителями, по большинству древними старухами. Дом его был отремонтирован им собственноручно, работа закончилась тогда, когда в деревне не осталось ни единого жителя, все умерли от старости и болезней. Одиночество скрашивала охотничья собака: хотя Гольцман, прежде умелый и заядлый охотник, дал зарок больше не прикасаться к ружью, у него всегда жили одна или несколько лаек (если был очередной помет).
Незадолго до смерти кроме стихов Гольцман начал писать прозу, вместе с Г. Гордоном, М. Беленьким и др. участвовал в создании и выпуске альманаха «Предлог».
Стихи Гольцмана несколько анемичные из-за постоянных занятий стихотворным переводом, тем не менее, отличаются свободным и широким дыханием. В основном, это пейзажные зарисовки, особенно выразительно звучавшие в авторском исполнении (осталось большое количество магнитофонных записей).
Произведения Гольцмана отмечены премиями журналов «Дружба народов» и «Новый мир», Международного литфонда (все – 1996). Посмертно вышла книга «По воде земной», выпущенная на деньги, собранные друзьями поэта и почитателями его таланта.
Источник: ВИКИПЕДИЯ Свободная энциклопедия
Ян Янович ГОЛЬЦМАН: поэзияЯн Янович ГОЛЬЦМАН (1936-1999) - поэт, прозаик, переводчик: Поэзия | Проза | О Человеке | Фотогалерея.
* * *
Спой мне, иволга, песню пустынную…
Н. Заболоцкий
Пустынные песни. Поются они неспроста.
Пора поклониться простору поклоном земным:
Пустынные воды, пустынные эти места -
Они не позволят родиться напевам иным.
Конечно, природа - не мануфактура, а храм,
Лечебница духа, всеобщий родительский дом.
Пора поклониться распахнутым настежь борам,
Струе родниковой за то, что идет подо льдом.
Разлюбит подруга, считавшийся другом - предаст,
Но вовремя в зелень оденутся пряди ветлы,
Все так же нетронут январский сияющий наст,
И белые ночи все так же печально-светлы.
Никто перепелкой свистать не принудит дрозда.
Какой живописец напишет октябрьскую медь?
Пустынные песни, поются они неспроста:
Ни ветер, ни ворон не станут бессмысленно петь.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Стало озеро голубым,
Всплески пошли кругами:
Лещ поднимается из глубин,
Трогает звёзды губами.
Плещется лещ, не боится щук,
И до зари туманной
Кажутся звёзды ему, лещу -
Белой небесной манной.
* * *
Припекает - только озеро не тает.
Враз темнеет, да никак не рассветает.
Все не в жилу, все-то нам не по нутру.
Полукровки, полудурки, перестарки,
Мы не светим, а мигаем что огарки,
Что оглодыши свечные на ветру.
Как просторно-незапятнанна бумага!
Нарастают отрешённость и отвага:
Что терять, когда потерям счету нет?
Может, только порешив, что песня спета,
Напоследок излучаешь столько света,
Что кому-то и взаправду виден свет.
* * *
Месяц - прямо за кормой.
Сумерки. Плыву домой.
Недалёкий путь.
Облетевшие леса.
Отлетают голоса.
И не повернуть…
Поутих былой задор.
Что за прихоть - всякий вздор
Рифмовать, молоть?
Для печали нет причин.
Может, лучше помолчим
До кончины вплоть?
Разве что стишок в альбом…
Лунный свет стоит столбом,
Тянется за мной.
Как просторно. Боже мой!
Я теперь плыву домой
По воде земной.
* * *
Неслышно подошёл Покров.
Печальней стало и родней.
Берёзовая паль - на дне,
Осиновая паль на дне.
Видней рябиновая кровь.
Не наросло рябины. Дрозд
Не знает, чем себя кормить.
Зато листва - густой кармин:
Всё дерево большая гроздь!
Вода озёрная чиста.
Слетел в глубины лист резной.
Куда он денется весной?
На дне - ни одного листа.
Последние летят с ветвей,
Подрагивая на ветру.
А как же будет поутру?
Ещё пустынней. И светлей…
* * *
Вот азбука - начало всех начал.
Открыл букварь, и - детством так и дунуло!
А Константин Философ по ночам
Не спал, наверно, буковки выдумывал.
Шептал. Перо в чернила окунал.
Он понимал, что буковки - основа
Грядущего неписаного слова,
Великого, как Тихий океан.
* * *
Да разве я о смерти говорю?
О жизни, что похожа на зарю,
Поскольку хороша и мимолетна.
Об этом все поэмы и полотна.
Сначала - утро, яркая денница,
Потом - закат, вечерняя заря,
А после прожитое долго снится,
Тысячелетья тлея и горя…
Про смерть - в разгаре жизни говорится.
Когда же впрямь дыханьем ледяным
Повеет на тебя неотвратимо,
Захочется взглянуть поверх и мимо,
Чтоб слабый разум укрепить иным.
Припомнить осень давнюю, рассвет
И тишину, какой в помине нет,
Картавый стон тетеревиных веток.
Какая свежесть, музыка и страсть!
…Когда в сырую землю станут класть,
Ты будешь улыбаться напоследок.
Ян Янович ГОЛЬЦМАН: прозаЯн Янович ГОЛЬЦМАН (1936-1999) - поэт, прозаик, переводчик: Поэзия | Проза | О Человеке | Фотогалерея.
ПО МАНДЕРЕ, ПО МАНДЕРЕ... 1
Валерию Герасимову.
Идем, куда глядем? Или незримо ведут нас, придерживая за ворот, и хранят, пока мы того заслуживаем, а? И бесцеремонно поддают коленом, не позволяя остановиться-оступиться, и выводят в конце всех концов на единственную, именно нам уготованную прямую - стежку-дорожку, стезю?
А еще нас сопровождают и поддерживают, ведут и, случается, далёко заводят слова. Были они в самом начале, будут, даст Бог, и в конце. То возвышенно-вечные слова, то самые что ни на есть обыденные, а потому тоже вечные, ведущие, скажем, от деревни к погосту. И разве привычные сочетания гласных-согласных не бывают порою непроглядными, будто осенняя ночь?
...Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны 2.
Таковы, к примеру, местные слова-топонимы, маяки сельской географии: даже объясненные, вроде бы понятые нами, они все одно - загадочны и темны, поскольку неведом земной простор, к которому они намертво прибиты.
Помнишь Великую губу да Сенную губу? Пустынное Яндбомозеро? Там у позаброшенной бревенчатой церкви ютились две юные сестры. Помнишь стиснутую болотами деревню Улитки, где обитали медведи? Помнишь Липовицы?!
В ту пору, выходит, на нас можно было еще пахать! Отыскался пасмурный любительский снимок: мы - оба-два, лямки поперек грудей, диагонально земле, упираясь вывороченными пятками в каменистый, щебнистый суглинок, рывками влачим заржавленный плуг. Это - Кижский берег, Боярщина. Помнишь рослого костистого старика - не то Гаврилу, не то Гаврилыча?
- Знам, знам, - резко похрипывал Гаврилыч у самовара, остро взглядывая из-под клочковатых бровей. - Знам, как вы тут утруждались, покуда воины кровушку в кбажны день проливали. Все знам... Некоторым граждбанам не то что где, а у врага за колючкой сладко было. Во-она как!
- Финны? А што финны? - кротко отвечала хозяйка, выставляя на стол глубокую сковороду, быстро крестя светлую ряпушку, томленную в печи, узким утиным крылышком, обмокнутым в горячее масло. - Ништо финны: люди и люди. Кто справно работал, тех не задевали. Хлебушка - слава те, Господи! - по два фунта на день.
Помнишь: поздняя осень, Заонежье? И куда отправились мы на закате дня? Ни карты тебе, ни компаса, ни палатки, ни припасов. Торная тропка, как водится, тотчас иссякла, пресеклась за околицей, и пошли мы с тобой колесить да петлять. К счастью, когда уже темнело, под ноги вновь сунулась живая стежка. Она-то вскорости и вывела нас к жилью.
Тут в памяти моей провал: почему-то не вижу ни озера, ни реки, хотя старый пятистенок наверняка - а как же иначе? - стоял подле хорошей воды. Хозяев мы не застали, зато на крыльце сидели пэтэушного облика подростки - быть может, внуки, приплывшие погостить. Встретили нас настороженно и ревниво, в избу не пригласили, на тропу не поставили. Только рукой махнули в сторону чащи. И все повторилось: тонкий след канул в траву на первой же некошеной пожне и, знамо дело, так и не обнаружился по другую сторону поляны, в бору.
Хвоя заслоняла небо - быстро темнело внизу. Одолели десяток схожих по виду увалов, пересекли клюквяник. Когда запоролись в сырое чернолесье и потеряли в небе последние ориентиры, в кронах над нашими головами затеялся долгий осенний дождь.
Так заплутали мы в соснах. Сколько их было в глубине полуострова? Тридцать три миллиона и еще триста тридцать три угрюмых сосны!
Негде укрыться. Журчащий, проникновенный, до нутра проникающий холод. Терпи и ступай незнамо куда в надежде, что все это когда-нибудь да кончится. Запинайся о черные корневища, скользи по замшелым камням...
Дождь вскоре обернулся грозой.
Каждая вспышка теперь выхватывала из мрака довольно широкое кривое пространство, тесно уставленное стволами, испещренное провалами черноты. Белый мох и лишайники, устилавшие почву, мгновенно, неестественно ярко вспыхивали на взгорках.
Отвесно падающая вода стояла гудящей стеной, сквозь нее смутно проступали ближние деревья...
Опять пошли высокие гривы. Молнии тут просверкивали чаще, ближе. После каждого разряда темнота уплотнялась, так что приходилось протискиваться между стволами вслепую, локтем заслоняя глаза.
И все-таки спасибо грозе: как театральны были ее озарения!
Помнишь крупный блестящий череп сохатого, подмигнувший черной глазницей?
В другой раз голубоватый сполох высветил небольшую скалу, круто обрывающуюся у самых ног.
...Бредем, не отворяя глаз? Или ведут нас все-таки и хранят до поры? А?
Ливень все так же напористо гудел, молнии прицельно били по старым соснам, и было еще так далеко до рассвета, что мы не сразу поверили своим залитым водою глазам, когда блеснул огонек. Но светлячок действительно светил, не угасал, и вскоре мы выбрались из чащобы, пересекли промокший луг и оказались... у порога той самой избы, от которой начали свое кружение перед грозою.
Малый язычок пламени жил приветливо и неколебимо, тихо стоял на белом подоконнике за холодным стеклом. Лампу, оказывается, поставили сразу, как только воротились домой, старик со старухой. Зажгли огонь, чтобы мы увидели свет.
Помнишь, что было потом?
Все, что потом, - считай что во сне... И вот мы уже донага разоблачены в сенцах, и растерты докрасна, и обряжены, точно покойники, во все чистое, исподнее, стариковское сухое... Взъерошенные и притихшие, громко прихлебываем самоварную теплую воду, ложкой черпаем морошковое варенье. Карабкаемся на печь, чтобы в блаженном тепле уснуть младенческим сном еще прежде, чем голова коснется сенной подушки.
Помнишь, что поутру сказала старуха? Она сказала так:
- И пошто плутали? Простая у нас дорога: скрозь Угольный бор, дале - на Купаницу, а там - по мандере, по мандере, по мандере!
Эх, мандера... То ли мы разом одурели от красоты и размаха осени, то ли и впрямь рассвирепел заонежский леший, которого мы допекли?
Ненастный денек не перевалил еще за середину, а мы опять потерянно сидели, уставясь вдаль. Только теперь перед нами была большая тусклая вода Малого Онего и невысокая волна подкатывала к сапогам. Лесистые и каменные носы, малые загубинки, широкие заливы-губы... Доберешься до берегового мыса - и вновь перед тобой многоверстная, круто вогнутая, зазубренная дуга.
До чего же обрадовались мы, когда за очередным поворотом суши, примерно в километре от берега, возникла наконец черная лодка-кижбанка! Только напрасно мы надрывали горло, жгли - тоже мне робинзоны! - чадный костер из сырого плавника и даже сгоряча палили в море-Онего из мелкашки: лодка стояла там, где стояла, - видимо, бросив якоря. Нас, однако, заметили - от воды донесся слабый ответный вопль.
...Выдержке учит лесная жизнь, но - второгодники-перестарки - мы тогда сидели еще в приготовительных классах.
...Здешние мужики попали на луду 3 в самый жор и, ясное дело, отказываться от рыбалки из-за нашей дури вовсе не собирались. Часа через три-четыре, надергав по коробушке окуней, они подобрали-таки нас, осипших, продымленных, и, врубив мотор на полную, довольно скоро домчали до острова Кижи.
...Идем назначенным путем? Но разве не уходит, не ускользает из-под ног дорога? Не знаю... Кажется, шагаем по мандере... Вроде угадывается еще неприметная стежка...
Примечания
1. Мандера - материковая земля (сев.).
2. Стихи Давида Самойлова.
3 .Лэда - подводная горка (сев.) .
4 Гнила - глина (сев.).
Источник: ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ. Опубликовано в журнале:«Новый Мир» 1997, №10
О Человеке: Павел Крючков о Яне ГольцманеЯн Янович ГОЛЬЦМАН (1936-1999) - поэт, прозаик, переводчик: Поэзия | Проза | О Человеке | Фотогалерея.
Ян Гольцман: «Да разве я о смерти говорю…»
Моя читательская встреча со стихами и прозой Яна Гольцмана (1936-1999) оказалась всё-таки, думаю, запоздалой. Но она - произошла, и я счастлив тому. А ведь могло случиться и личное знакомство, - приди я в «Новый мир» года на три пораньше…
Прозаик Михаил Бутов написал о Гольцмане в блоге на сайте Фонда журнала: «Он был другом нашей редакции и человеком, любимым буквально всеми… У него был дом в глухой, безлюдной уже деревне в Карелии, в Пудожском районе, и в конце концов Ян просто стал уезжать туда с весны до осени и жил тем, что удавалось добыть в лесу, охотой, рыбалкой. Именно жил - это не было отдыхом, экотуризмом, не было и правильным поставленным промыслом - одинокая ружейная охота, простая рыбалка - но от них зависела жизнь. Все это особым образом питало его прозу - короткую, очень открытую, прямую, обманчиво наивную - и поразительно точную и мудрую. Это проза глубокого погружения, ее просто за столом не выдумать…»
То же - и поэзия Яна Яновича. И - даже - посвящения ему и его памяти, собравшиеся у меня на столе стараниями поэта Валерия Лобанова (благодаря ему я всё перечитываю книжку «Кочевье» с дарственной надписью Яна из одного только слова: «Здравствуй!»).
«…Крепко сидят журавлиные клинья / В памяти. Всё сначала - / Пятнышко света на горькой калине, / Чёрные доски причала». Это писатель Гарри Гордон - ему, Яну, собрату.
О чуде Божьего мира писать трудно, - ведь надо уметь быть его подлинной частью, надо видеть и слышать. Ян Гольцман - умел и был благодарным. «Ходили… к часовне, прощались с опустевшим лесом, с озером, которое стало теперь просторней, и строже, и глубже». Эта дневниковая запись Яна Яновича - в московской приходской газете, рядом с поминальной публикацией его стихов, три из которых - и в нашей подборке
Источник: ФОМА О православии для широкой аудитории
|
|
|
