ФУДЕЛЬ Сергей Иосифович ( 1900 - 1977 )

Сергей Иосифович Фудель родился в семье священника Иосифа Фуделя (1865-1918) и Евгении Сергеевны Емельяновой (1865-1927) в Москве в 1900 г. Среди знакомых отца Иосифа в Москве были отец Павел Флоренский, философы Константин Леонтьев, Василий Розанов, Лев Тихомиров. Круг общения отца повлиял на мировоззрение сына. Окончив гимназию, он поступил на философское отделение Московского университета.

После революции Сергей борется против "живой церкви", вместе с православными студентами расклеивает листовки, разъясняющие пагубность обновленчества. Ему довелось общаться со святыми старцами Оптиной пустыни. В книге "У стен Церкви" Сергей Фудель описывает свою встречу с оптинским старцем Нектарием: "Быстрой походкой вышел ко мне старец, которого я видел впервые, благословил меня и сразу, без всякой подготовки и без каких-либо обращений с моей стороны, сказал: "Есть ли у вас невеста?" И, не дожидаясь ответа, продолжал: "Поезжайте к Святейшему Патриарху Тихону и просите посвятить вас. Перед вами открывается путь священника". Я молчал, ничего подобного не ожидавший, ошеломленный. "Не бойтесь, - сказал он, - и идите этим путем. Бог вам во всем поможет. А если не пойдете, испытаете в жизни большие страдания". Священником он не стал.

В 1922 г. после окончания первого курса философского отделения Московского университета Сергей Иосифович был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму за участие в противодействии обновленческому расколу. В 1923 г. приговорен к ссылке по ст. 58 УК в Усть-Сысольск Зырянского края. Вслед за Сергеем Иосифовичем в Зырянский край приехала его невеста Вера Максимовна Сытина. Венчание состоялась в 1923 году в Усть-Сысольске (ныне г. Сыктывкар), на квартире епископа Ковровского Афанасия (Сахарова). Это была также первая ссылка владыки-исповедника. Венцами служили веночки, сплетенные из ивовых прутиков. С тех пор Владыка Афанасий стал одним из самых близких друзей Фуделей. Сергей Иосифович писал о нем: "Старец-епископ был одним из тех редчайших людей, которым хочется поклониться до самой земли..." Оказавшись в начале своего исповеднического пути вместе с митрополитом Казанским Кириллом (Смирновым), епископом Ковровским Афанасием (Сахаровым), архиепископом Фаддеем (Успенским), С.И. Фудель всю жизнь духовно следовал за этими великими подвижниками XX в.

В 1933 г. последовал новый арест и по той же 58 ст. УК приговор к заключению в ИТЛ, лагерь в г. Вель, ссылка в Вологодскую область. С 1934 по 1941 г. проживал в г. Загорске Московской области с «непоминающим» архимандритом Серафимом (Битюговым), некоторое время скрывавшимся в доме Фуделей. В Сергиевом Посаде, близ Троице-Сергиевой Лавры, жили также Флоренские, Тихомировы, Новоселовы, Голубцовы.
В 1941-1945 гг. - Фудель был призван на фронт и прослужил все четыре года рядовым охраны воинских грузов. После возвращения в 1946 году Сергей Фудель был арестован по делу священника Катакомбной церкви Алексия Габрияника. Алексий Габрияник был женат на сестре Николая Голубцова, с которым Сергей Иосифович поддерживал дружеские отношения. Сергея Фуделя снова отправили в ссылку в г. Минусинск, а затем в с. Большой Улуй Красноярского края.

Сергей Иосифович вернулся в Загорск в 1952 году. Но по закону политические и уголовные преступники не имели права на проживание в Московской области, и вскоре семье пришлось переехать. Первое время по переезде из Загорска жили в городке Лебедянь, потом купили дом в Усмани, в той же Липецкой области. Именно там был закончен серьезный богословский труд Фуделя "Путь отцов". В октябре 1958 года пришел отзыв на него от старца-епископа Афанасия Сахарова): "Милость Божия буди с Вами, милый и дорогой мой Сереженька... Господь да поможет Вам шествовать "путем отцов"... Идея "монастыря в миру" для меня особенно дорога, и пропаганду ее я считаю совершенно необходимой... Ваша книга - богословское обоснование "монастыря в миру".... С любовью обнимаю Вас и лобызаю, и паки прошу прощения. Спасайтесь о Господе. С любовью, богомолец Ваш, епископ Афанасий".

Владыка благословил Фуделей поселиться в Покрове. Вскоре купили полдома, и здесь Сергей Иосифович написал почти все свои труды. Сергей Иосифович знал семь языков, Вера Максимовна - пять. Пенсии у обоих были мизерные, и они подрабатывали переводами для патриархии. В частности, переводили с английского языка Фому Аквинского, творчество которого Фудель называл духовной пустыней. Исследователи творчества Сергея Фуделя называют его самым сокровенным духовным писателем XX века. В его богословии нет стремления поставить себя над читателем, нет и тени стремления к изысканности слога. По сути, его труды - это не богословские трактаты, а исповедь, обращенная к сердцам, духовное завещание - нам.
Николай Сергеевич Фудель вспоминал о последнем дне жизни отца, 6 марта 1977 года: "...он потерял сознание от кровоизлияния в мозг... ни на что не отзывался, не ел, не пил, но мама сказала, что когда пришли со Святыми Дарами из церкви, то он принял и проглотил причастие. Мы с мамой остались с ним на ночь одни и поочередно читали Псалтирь. Под утро я задремал, но она меня толкнула: папа отходит. Все реже становилось дыхание, еще реже, казалось, что сам умираешь вместе с ним, с каждым вздохом и выдохом, но вот молчание. А мы еще ждали. Но не дождались - он скончался. Было это на рассвете 7 марта..." Весть о смерти Сергея Фуделя быстро распространилась среди прихожан. 8 марта все конторы были закрыты. Кто-то из своих сколотил гроб, но машину найти не удалось. Нашли двое детских саночек и на них потащили гроб в церковь. На другой день с первой электричкой и автобусами приехало множество людей, знавших Фуделя. Отпевали два священника. "Могучий хор пел так, что во мне что-то омертвелое от горя проломилось и сквозь слезную боль потекло неведомое облегчение... - вспоминал Николай Фудель. - Клир по тем временам не мог провожать вне ограды, но двери храма выходили прямо на улицу, их открыли и, держа гроб на плечах, стоя на пороге, пели на весь город радостно и согласно: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!"... Медленно по главной улице - Горьковскому шоссе - с этим пением шла за машиной с гробом толпа провожающих. Многолюдная толпа - около ста друг другу почти незнакомых людей, старых и молодых, - на этот час примиренных со всеми". Дочь Сергея Фуделя Мария Желновакова приехала из Липецка к похоронам. Спустя четверть века она говорила об этом, как о недавно происшедшем событии: "Было очень много народа. Но, странно, всеми владело не горе, а радость... Хотелось прямо здесь, на кладбище, запеть Пасху...".
Похоронен на городском кладибще г. Покрова, где в 1988 г. рядом с ним похоронена его жена В.М. Сытина.

Сергей Иосифович ФУДЕЛЬ: цитаты

Сергей Иосифович ФУДЕЛЬ (1900-1977) - богослов, философ, духовный писатель: Статьи  | Аудио.

ИЗ КНИГИ «МОИМ ДЕТЯМ И ДРУЗЬЯМ»

Доказать веру нельзя, можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные. Поэтому-то так трудно «наставление Господне». Надо иметь «власть» для наставления, живую и горячую веру и - еще раз скажу - убедительность своего личного счастья в ней.

Христианство есть учение, или благовествование, о Царстве Божием. Тяжелее всего делать выписки, так как невольно вспоминаешь книги, сплошь составленные из выписок, которые никого не убедили. Настало время (да это и всегда было так), когда в христианстве можно убедить только личной верой в силу Божию. Всякое писательство о нем все больше теряет значение. А нам (мне) как раз все хочется только «о», а не «в». Быть в Церкви - это значит вступить на тесный и скорбный путь Христов, и как мало дерзающих на это! Сколь же легче сидеть «около церковных стен» на солнышке, слушать птичек и, покуривая, размышлять без особого труда об этой тесноте и скорбности. Такие мы, как бы верующие.

Весь Новый Завет - об этом переходе из душевности в духовность, о переходе в Новое Царство Духа. Вот почему христианство и есть учение о Царстве Божием, вот почему проповедовать христианство - это значит звать к созданию всего нового, духовного человека, а не к прививанию на нем некоторых отдельных благочестивых навыков или чувств. К чему обычно сводятся проповеди? Чаще всего к тому, что «нарушают субботу» - не постятся, не почитают икон, не почитают родителей, не ходят в храм. Это все верно, но это не есть еще проповедь христианства, а только проповедь отдельных благочестивых действий, могущих быть и в других религиях.

Каждый христианин есть инок - гражданин иного мира. Если человек не ищет духовности, не приобщается Царствию Божию, он еще не христианин, какую бы этикетку он ни носил - монаха или мирянина. Внешнее христианство не есть христианство. Оно есть обмирщение, то есть самая опасная измена христианству, зачеркивание слов Господа, что «Царство Его не от этого мира». И человек, и отдельная историческая Церковь изменяют христианству, если успокаиваются на внешнем, если не стучат в двери духовного Царства.
В последней молитве на прощальной беседе Господь говорил: «Не молю, чтобы Ты взял их от мира, но чтобы сохранил их от зла». Но тут же Он прибавил: «Они (ученики) не от мира, как и Я не от мира». Значит, надо как-то суметь быть не-от-мирным и в то же время быть в мире.

Поверившему действительно в Бога, то есть уже реально полюбившему Его, пустыня пути расцветает Церковью. Нет большей радости для человека в пустыне увидеть, что он не один, что кругом по тропинкам, как после 12 Евангелий в Великий четверг, идут огоньки людей. Вот где радость и вечно весенний воздух Вечности - Церковь учеников Христовых! Но если Церковь рождается из действительно родившейся веры в Бога, то какая же ошибка - проповедовать установления церковные там, где еще нет настоящей веры в Бога! «Духом пламенейте», потому что «Бог наш есть огнь поядающий»  - вот прямая и безусловная заповедь слова Божия, и с нее надо начинать раскрытие сути христианства, начинать проповедь, а не с того, что существуют четыре поста и в какое время они бывают. Отступление наше, то есть всех тех, кто «как бы верует», от веры зашло так далеко, что никакими благочестиво-умеренными разговорами о нарушении церковных уставов ничего не достигнешь. Это холостой выстрел. Уставы есть стены, которые огораживают действительно имеющееся сокровище. Но великая ложь - огораживать пустое место.

Не зная слова Божия, как может человек преодолеть соблазны, отовсюду находящие на него в церкви? Где Церковь святая и где просто люди, почему-то считающие себя церковью? Где Божие и где человеческое? Не зная слова Божия, не зная, что Царство Божие - Церковь имеет двойной аспект, что в ее земном, историческом пути сосуществуют добро и зло и что это сосуществование предусмотрено Богом впредь до Страшного суда, как пшеницы с плевелами на поле или рыб в неводе, хороших и худых, в евангельских притчах о Царстве Божием, - мы соблазняемся не только от вопиющих беззаконий отдельных представителей Церкви, но и от какой-нибудь грубости или невежества церковного старосты. Сколько людей уходили в сектантство только потому, что «поп - пьяница».
<...>
Церковь действительно свята и непорочна, но эта святость невидима и непостижима. Видимо же в церкви прежде всего пятно зла на золотой ризе. Это и есть самое трудное для искреннего, но не умудренного словом Божиим сердца.
Один хороший священник мне рассказывал, как его дочь стала неверующей. Она, конечно, уже давно колебалась, но еще только колебалась. Однажды она вошла в храм, когда все стояли на коленях, кажется во время Херувимской, и наступила на ногу старушке, которая обратила к ней, как ей показалось (да и наверное так), такое злобное лицо, что она воскликнула внутри себя: «Ах, здесь - такие! Значит, Бога нет!» И вышла навсегда из церкви. «Врата ада» одолели бедную девушку, а прежде ее они, наверное, одолели старушку.
Говоря совсем точно, второй, темной и соблазняющей, церкви как Церкви, по существу, и нет. Есть одна святая Церковь, созидаемая святостью живущих на земле святых, хотя бы их было два или три человека. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Всякое наше святое действие и святое воздыхание созидают святую Церковь. Всякое наше зло выкидывает нас с корабля Церкви, причем при этом мы часто увлекаем за собой и других. Об этом и слова Тихона Задонского: «Все грешники вне Церкви святой находятся, хотя и в храм ходят, и молятся, и Таин приобщаются». Следовательно, я могу стоять на молитве в храме, но в своем озлоблении на озлобленную на меня старушку и я, и она будем в этом своем состоянии вне стен единой, святой и апостольской Церкви.

Входит девушка в храм без косынки или стоит в храме, ничего еще не понимая, несколько боком, - на нее набрасываются, как ястребы, уставные женщины и выталкивают из храма. Может быть, она больше никогда в него не войдет. Помню, один священник говорил мне, что «оформление» атеизма его дочери совершилось в храме под впечатлением, полученным от злых старух. Борьбы с ними, кажется, никто не ведет. Впрочем, слышал я, что наместник одного монастыря недавно даже отлучил от причастия одну такую ревнительницу устава и человеконенавистницу. «Ты думаешь, что ты здесь хозяйка? — грозно говорил он ей при всех с амвона. - Не ты, а Матерь Божия». И еще я слышал, что один мудрый московский протоиерей называет этих женщин «православными ведьмами».

Очень нужно понять, что христианское отречение от мира не только не есть отречение от любви к миру, но, наоборот, ее первое истинное утверждение. Я сознательно сказал «к миру», хотя можно было бы сказать «к людям», и тогда никто не был бы смущен и не привел бы мне текст апостола: «Не любите мира» . Этот текст помнят, не понимая его, а другой текст и не помнят и не понимают: «Бог возлюбил мир». Бог возлюбил, а вот мы не любим, а потому и не хотим соучаствовать в том, о чем говорится дальше в этом тексте: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего» .
А мы только судим мир с полным сознанием своего судейского права, хотя опять же в этом тексте сказано, что «не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него». А как мы можем, не имея любви, отдавать себя за людей? Только святость любви может восходить на Голгофу.
Не любить мир означает не любить прежде всего самого себя, свою темноту и грех, это означает прежде всего осознать самого себя как этот самый мир, нелюбящий и темный. И тогда в такой не-любви к миру в человеке начинает восходить заря любви к людям, великого сострадания к миру.

Я видел неверующих священников, гордящихся знанием и соблюдением устава. То, что было создано в монастырях византийского Средневековья, они исполняли, не имея веры евангельской. Без нее же всякое «типиконство» есть нечто крайне тягостное, духовно невыносимое: на грозную пустоту церковной действительности оно набрасывает покрывало какого-то византийского благополучия - у нас, мол, все в порядке, так как мы пропели все десять стихир, а не девять, и именно шестым гласом, а не пятым.
Опасность устава начинается тогда, когда забывается его историческая условность и его начинают как бы догматизировать, возводить в догмат. Тогда и возникает это «сцеживание комаров и поглощение верблюдов», то есть подмена христианства ветхозаветной обрядностью.
Уставом нельзя пренебрегать, но всегда при этом надо помнить: «суббота для человека, а не человек для субботы» устава, то есть во имя любви к людям устав можно изменять. В этом смысле отец Алексий Мечёв и говорил: «Любовь выше устава».
Знаю, что понятие этой мудрости любви для нелюбящих людей очень неопределенно, но это предвидел апостол, сказавши: «Если у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, - и дастся ему».
Сочетание свободы любви с уставом возможно только тогда, когда в человеке все стоит на своем месте: безусловное - на первом, условное - на втором. О безусловном нам сказано ясно: «Ищите прежде Царства Божия и правды его, а это все приложится вам». Царство Божие «внутри нас» (Лк. 17, 21), в благодати Святого Духа. Поэтому особенно в наше время ухода от основ христианства, от его духовности не о том надо прежде всего болеть, что не знают устава, но о том, что так мало людей знают, что стяжание Святого Духа должно быть постоянной, ежедневной целью каждого христианина. Это апостольское учение вновь произнесено у нас преподобным Серафимом Саровским.
Сочетание свободы с уставом возможно только через духовность, через стяжание Святого Духа. И тогда сама собой разрешается антиномия, на одной стороне которой: «Устав - это Святое Предание», - а на другой - слова: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом» (Гал. 5, 18) устава.

Весь смысл и вся крепость нашей жизни - в том, чтобы накапливать в сердце Божие богатство - духовное свое счастье, свою радость о Боге и о жизни на Его земле, с Его людьми. Богатство это не наше, а Божие, и что-то особенно радостное есть именно в том, что оно не наше, что мы наконец освободились в нем от себя. Оно - «сокровище смиренных», и чаще всего мы можем о нем только вздыхать.
<...> Две истины, как два ясных светильника, стоят у входа в христианство, у входа в человеческое счастье: теплейшее чувство земли и еще более теплое, если это возможно, чувство той мироотреченности, которая лучше всего выражена в эпитафии на могиле Григория Сковороды, странника и мудреца XVIII века: «Мир ловил меня, но не поймал».

Хочется еще раз вдуматься в заповедь апостола о непрестанной молитве.
После того как мы оканчиваем молиться, то есть делаем перерыв в молитве, исполнив то или иное молитвенное правило или отстояв богослужение, мы обычно начинаем гордиться. Наши молитвенные паузы заполняются высокоумием, сдобренным только что совершенной молитвой, то есть, по существу, они заполняются отрицанием молитвенного смысла: мы только что очень много раз сказали «помилуй меня», а в наступившей паузе мы удовлетворенно и устало вздыхаем и совсем, в общем, не считаем, что нас надо «миловать». Прерывность молитвы может создать черноземную почву для гордости.
Затем в нас возникает какая-то особая послемолитвенная беспечность («я помолился, теперь все в порядке»), от которой начинаются все те послемолитвенные искушения, о которых без конца предупреждают Отцы.
В непрестанности молитвы есть духовная логика молитвы, и прежде всего для укоренения совершенной искренности ее смирения, то есть самой природы молитвы. Я не могу не молиться постоянно, так как я именно нуждаюсь в Божественной помощи.
И почему я должен гордиться, если я непрерывно эту помощь зову? Мы ведь не гордимся своим физическим дыханием, его непрерывностью, мы никак его умом не замечаем, не расцениваем - мы просто дышим. Также и молитва должна стать простотой непрерывного дыхания.

Религиозные прозрения некоторых писателей, например Достоевского или Пастернака, были посылаемы миру от Бога для какого-то восполнения пустоты религиозной литературы их времени, для какой-то духовной компенсации. Иногда их можно расценивать даже как «глас» валаамовой ослицы, «остановившей безумие пророка».
Причем интересно, что все религиозно-ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к учено-богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви. Вот один пример. Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтири, чтобы постоянно жить в них. Брэдбери, конечно, об этом не знал, когда вложил в сердца людей христианской цивилизации, живших в условиях атомного одичания, идею заучивания наизусть глав Евангелия, чтобы пронести их в темноте как золотые звенья человечества.
Я думаю, этот совет и Отцов, и романиста надо осуществлять и нам, введя в свое ежедневное молитвенное правило некоторые наиболее любимые куски новозаветного текста, заученные наизусть. Это нам может еще особенно пригодиться.

Гоголь издавал свою благочестивую «Переписку» с самыми благими православными намерениями, а оптинские старцы ей не доверяли. На церковном Западе «Сущность богословия» Фомы Аквинского считается богословским основанием Католической Церкви, а Бердяев точно сказал об этой книге: «Если бы я прочел ее всю, я, может быть, стал бы неверующим».
И наоборот, можно приблизиться к вере или укрепиться в ней через некоторые стихи Лермонтова, Тютчева, Пастернака или Блока. Я уже не говорю о Достоевском или Лескове. У меня был близкий человек, просидевший год в одиночке с книгой Достоевского и сделавшийся за этот год из неверующего верующим. О Брэдбери кто-то сказал, что у него апокалипсическое прозрение Запада.
Какой же из этого вывод? Надо и в этом быть «мудрым, как змей, и простым, как голубь». Литература полна хаоса и развращенности. Не только не нужно, но прямо вредно все подряд читать. Но не надо отрицать возможность увидеть свет и в этом темном лесу. Если люди от Бога, то и стихи их могут быть от Бога. «Все из Него, Им и к Нему», ибо, как говорит тот же апостол, цитируя в своей религиозной проповеди языческие стихи, «мы Его и род» (Деян. 17, 28). Я в нестерпимой толкучке метро иногда слезно молюсь своему ангелу словами тютчевских стихов:

Крылом своим меня одень,
Волненья сердца утиши,
И благодатна будет тень
Для успокоенной души.

Любовь есть качество воли, или, как говорил митрополит Николай Кавасила (XIV век), «добродетель воли». Бог ждет от нас только этой нашей воли к Нему, то есть любви, и дает Себя людям не за дела их и подвиги, в порядке какой-то оплаты, а только за эту волю - любовь, за возжелание Его бытия, за волю к жизни. Бог-Любовь ждет любви, а потому ждет воли. Человек - весь в путах первородного греха и сам по себе ничего не может сделать, чтобы обрести Бога, то есть свое спасение, кроме того, чтобы возжелать Его, потянуться к Нему своей волей. И Бог, видя эту свободную волю, дает человеку помощь своей благодати, через которую и приближает его к Себе, и совершает в нем все его благие дела. Не человек совершает своей силой, но благодать Божия - ради человеческой воли, то есть ради любви, обнаружившей себя попыткой «трудолюбного делания» в подвиге.
Именно на этом основано учение Церкви о спасении человека даром, за смиренную веру, а не в виде вознаграждения, как учит Рим. Подвиг есть только обнаружение или признак благой воли - любви к Богу. Духовный труд совершенно обязателен, но все, что человек обретает, - это не его, но Божие, и обретает он не через труд, но по милости Божией. «Хотя бы мы взошли на самый верх добродетели, но спасаемся все же по милости».
Это одна из самых поразительных и самых радостных антиномий христианства.
Радостно осознать, наконец, что ты - ничто и что «все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки»!

Вхождение в духовность дает человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа вечности, где «времени больше не будет». Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая мое настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ.
И еще возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своем прошлом, в себе давно бывшем, точно смыть что-то в черном списке своих падений и измен Богу. Нам сказано: «Все возможно верующему». Старец Серафим (Битюгов), помню, говорил: «Наступит время в вашей внутренней жизни, когда вы начнете залечивать прошлое».

Святость в христианстве это и есть любовь, а не-любовь - не святость.
Природа любви непостижима, как природа Божественная, но одно мы знаем, что если есть гордость, то, значит, нет любви, что любовь есть смиренное забвение о себе, что она есть отдача себя для других: для Бога и детей Божиих.
Грех же, наоборот, есть «память о себе» и забвение других, самоутверждение и самоугождение, грубо-физическое или тонкодушевное. Поэтому все грехи есть большой или малый отказ от любви, большая или малая гордость.
«Попечения о плоти, - говорит апостол, - не превращайте в похоти», не самоуслаждайтесь, не побеждайтесь своей самостью.
Но не то же ли самое, только в душе, совершается в общении с людьми, когда вместо отдачи себя им, хоть в самом малом забвении о себе и в самой малой заботе и тревоге за них, я занят опять же собой и внутренне себя перед ними утверждаю и, разговаривая с ними, посматриваю на себя в зеркало?
А когда я стою на молитве, то не бывает ли так, что вместо Бога я молюсь «на самого себя», любуясь собой или пребывая в тщеславии? Во всем этом и во множестве другого - когда я осуждаю, обижаюсь, раздражаюсь, ненавижу, присваиваю, жадничаю - я в основе всегда делаю одно и то же: утверждаю себя, свою грешную самость, свое «я» вместо «не я», вместо Бога и людей, вместо любви.
И наоборот. Перечислив многие совершенства, к которым мы призываемся (а в их лице все остальные совершенства), апостол заключает: «Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства», ибо в ней совокупно существует весь путь к Богу. Она низлагает гордость, отметает самость и самоугождение - плоти и духа. Вот почему существует мрак не только разврата, но и ложной добродетели, не только безделья, но и подвига, или, как говорили святые отцы, «лучше поражение со смирением, чем добродетель с гордостью». Вот почему истинная святость и любовь есть одно и то же. Блаженный Августин так говорил: «Всякая добродетель есть любовь».
Для того чтобы понять это опытно, некоторым нужно прожить десятки лет, слушая слова отцов, учителей светлейшего подвига. Это корень аскетики, которая и есть борьба за любовь в себе и в мире.

Самое, может быть, трудное в смирении - это смиренно не требовать от других любви к себе. Наверное, можно воздыхать об этом («Господи! Я замерзаю»), но нельзя требовать, даже внутренне. Ведь нам дана заповедь о нашей любви к людям, но заповеди о том, чтобы мы требовали любви к себе от этих людей, нам нигде не дано. Любовь и есть в том, чтобы ничего для себя не требовать. И когда это есть, тогда опускается в сердце, как солнечная птица, Божия любовь и заполняет все.

Тяжкую вину несет всякий, кто, получив знание и света и тьмы, не определил себя к свету. Достоевский где-то сказал: «Каждый из нас мог бы светить, как “Единый безгрешный” - и не светил!»

Сергей Иосифович ФУДЕЛЬ: статьи

           ЖИЗНЬ ЦЕРКВИ есть продолжение в истории жизни Иисуса Христа. В этом все объяснение Церкви. Христос - в Его Тайной Вечере, Голгофе и Воскресении, Христос - в Его святости продолжает Духом Святым жить в теле Церкви. Мы можем говорить только о такой, о действительно святой Церкви, так как только такая Церковь есть любовь и надежда человечества. Она есть свет, который "во тьме светит, и тьма не объяла его" (Ин 1: 5). И она истинно существует: следы ног святых мы видим и в наши дни. Было достаточно тьмы истории. Церковь пытались смести с лица земли языческие императоры. Церковь хотели бы исказить все еретики - от гностиков до Толстого. Но гораздо страшнее для Церкви всегда была тьма внутренняя: не турецкие султаны, рубившие головы, и не люди, явно или примитивно искажавшие догматы веры и тем самым отделявшиеся от Церкви, а та сила зла, которая, никуда от Церкви внешне не отделяясь, Церковь как бы не отрицая, изнутри растлевала церковное тело, отвоевывая себе пажити порока внутри церковной ограды. Эта внутренняя тьма есть следствие отрыва веры от любви, вероучения от жизни, создание какой-то призрачной, словесной или "символической" веры, не идущей путем подвига любви, путем исполнения заповедей.

            "Вера ваша влечет вас на высоту, а любовь служит путем, возводящим к Богу. Потому все вы - спутники друг другу. Богоносцы и храмоносцы, христоносцы, святоносцы, во всем украшенные заповедями Иисуса Христа" (св. Игнатий Богоносец, 1, с. 311).

Подвигом любви в исполнении заповедей вера восходит к Богу. Поэтому другой первохристианский учитель, апостол Варнава, слово "любовь" заменяет понятием "доброй жизни", т.е. исполнения заповедей: "Догматов Господних три: вера, надежда и добрая жизнь". Путь воздержания ведет к усвоению их разумения".

"Любовь есть самое действие заповедей Господних!" (Георгий Задонский, 2, с. 255).
Призыв к подвигу есть призыв к личной Голгофе, через которую человек ведет борьбу с темнотой внутри себя, а тем самым - и внутри Церкви. Это и есть великое дело Христово в мире, Его "великая мысль", чтобы через бесчисленные Голгофы людей, через их жертвенную веру и любовь загорелось над миром вселенское Воскресение. В этом смысл жизни Церкви.
Призыв к подвигу пронизывает все учение и апостолов, и первохристиан, и всех святых до наших дней.

"Облечься во имя Христово и не идти путем Христовым - не есть ли это предательство имени Христова? (Св. Киприан Карфагенский, 3, с. 305). Вина прелюбодея гораздо тяжелее и хуже вины откупившегося от мучений.

             Внутренняя тьма есть болезнь Церкви. "Церковь есть тело Христово. Это тело подвержено большим болезням и заразам, нежели плоть наша, скорее повреждается и медленно выздоравливает, - говорил св. Иоанн Златоуст. - В чем другом состоит долг пастыря, как не в том, чтобы показать тело достойным непорочной и божественной Главы?"

Внутренняя болезнь Церкви создает исторический факт сосуществования двух аспектов или элементов церковных: пшеницы и плевел, растущих географически на одном участке земли. "Церковь - Божественное общество святых" (прот. Иоанн Кронштадтский, 4, с. 32), или, по Апостолу, - Невеста Христова. Она существует как-то вместе или рядом с людьми, только носящими ее святейшее имя и не живущими в нем. Чтобы приблизиться к пониманию того, как возможно это сосуществование добра и зла внутри общей ограды, надо представить себе бытие отдельного человека.

Преп. Макарий Великий пишет, что в нас действует зло, как на одном поле растет и пшеница, и плевелы. В одном сердце действенны два рода жизни: жизнь света и жизнь тьмы. "Дух чистый и Святый, пребывая в душе, состоящей еще под действием лукавого, ничего от того не заимствует; ибо свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (5, с. 139, 141).

Святая Церковь "ничего не заимствует" от тьмы церковной, но эта тьма все время стремится "объять" ее, совершенно так же, как и жизнь малой церкви - отдельной человеческой души. Это есть попытка зла внутренним омертвением тканей церковного тела доказать призрачность его бытия, то есть практически, не на соборах, а на деле доказать ложность догмата о Церкви. Если все устремление еретиков первых веков было против богочеловечества Главы Церкви, попыткой умалить или Его Божество, или Его человечество, то внутреннее заражение пороком церковных людей имеет целью показать фактическую неудачу всего Его великого замысла. Если те ереси для Церкви уже потеряли свое острие, то эта ересь жизни не только никогда не ослабеет, но, наоборот, чем ближе конец истории, тем все страшнее будет ее наступление на Церковь, чтобы еще успеть доказать, что не было, что никогда не было в истории Тела Христова, пеленами или плащаницею обвитого.

Омрачение пороком церковных людей или заражение Церкви мирским нечестием идет, можно сказать, с первых дней ее бытия. Уже в первоначальной Иерусалимской общине апостол Петр счел необходимым при всех обличить Ананию и Сапфиру в корыстолюбии и лукавстве (Деян. 5). Апостол Павел во многих местах своих посланий открыто обличает самые низкие пороки церковных людей и отдельных церковных общин. От этих двух верховных апостолов через всю историю Церкви идет такое открытое обличение тайного церковного зла отцами и учителями Церкви. Святые не допускали никакой лакировки церковной действительности: только светом обнаруживается и, тем самым, становится доступным для излечения это великое скрываемое зло.

Восточная Церковь по-прежнему остается единственной хранительницей полноты апостольского учения о святости Церкви. Но можно ли безнаказанно долго хранить учение о святости, не храня эту святость в жизни? Очень страшно, очень церковно ответственно наше, казалось бы, частное и незамечаемое зло. В Церкви нет частного и нет незамечаемого. "Аще страждет один член, с ним страждут и все члены" (1 Кор 12: 26). Конечно, всякое наше личное зло внутри церкви есть зло не святой Церкви, а против святой Церкви (прот. В. Свенцицкий). Но оно непосредственно увеличивает церковную болезнь, отсекая "члены Христовы". "Нечистота (человека), - пишет еп. Феофан Затворник, - есть посягательство на благо всей Церкви" (6, с. 420-422).

"Малая закваска квасит все тесто" (1 Кор 5: 6). Ведь святая вселенская Церковь созидается из церквей отдельных людей. "Вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас" (1 Кор 3: 16). Слово "Церковь" говорится и о многих, и об одной душе. "Церковь можно разуметь в двух видах: или как собрание верных, или как душевный состав" (Макарий Великий, 5, с. 100, 101, 133 и др.).

             Борьба за чистоту этого "душевного состава", за созидание внутри себя "малой церкви" и есть жизнь церковных людей. Церковь есть сораспятие и совоскресение Христу, и только участвующий в этом, хотя бы в малейшую меру своих малых сил, участвует в святой Церкви. Один русский подвижник XIX века писал: "Мир не гонит своих любимцев, а влюбленных в Иисуса Христа терпеть не может. Когда бы нам сопротивности не встречались, мы не принадлежали бы к воинствующей Церкви" (Георгий Задонский, 2, с. 252).

Внутренняя духовная борьба христианина с "сопротивностями" есть борьба за святую Церковь и в себе, и в истории, и единственное победоносное доказательство догмата о ней. Эта духовная борьба, как говорил Макарий Великий, состоит в "предначатии человеческой любовью и волей и в совершении дела подвига Духом". Человек должен только "предначать", и чем неудержимей в Церкви эта человеческая воля к подвигу, это "предначатие", тем сильней совершающаяся или осуществляющая подвиг благодать Святого Духа. Чем больше в Церкви Голгофской любви, тем все явственней в ней огни Пятидесятницы. Благодать все совершает, но для этого совершения она ждет от человека движения его любви и свободы, его попытки совершить. Как кровоточивая жена "имела ноги, чтобы прийти ко Господу и пришедши получить исцеление, а подобным образом и слепой, хотя не мог прийти, потому что не видел, однако же послал глас, потекший быстрее вестников, ибо сказал: "Сыне Давидов, помилуй мя!"... и получил исцеление, так и душа... имеет волю возопить ко Иисусу и призвать Его, чтобы пришел Он и сотворил душе вечное избавление" (Макарий Великий, 5, с. 171-173).

Слезы святых об оскудении церковной жизни явно доказывают, что в церковной истории нет постоянства подъема, а есть периоды подъема и периоды упадка духовной жизни. Больше того, в смысле количественном, в масштабе социально-историческом осуществляется пророчество Евангелия об оскудении веры, а тем самым и Церкви: "Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?" (Лк 18: 8). Все меньше воплей слепых "помилуй мя!", все меньше кровоточивых идут коснуться края ризы Его, все больше в нас, церковных людях, духовного омертвения и все меньше, тем самым, преображающей нас благодати. Второй, темный аспект Церкви все больше расширяет свою мертвую область внутри общей церковной ограды. Таков предуказанный Евангелием ход церковной истории, и никакие римские мечтания о какой-то благополучной культурно-исторической миссии христианства, о его победе в истории, этот ход не изменят. Мечта об этой победе Христа в истории есть исконное непонимание Его дела в мире, и не только со стороны ветхозаветного иудейства, распявшего Христа именно за разрушение этой мечты в ее иудейско-националистическом аспекте, но и со стороны многих христиан.

"Иуда, не Искариот, говорит Ему: Господи! что это, что Ты хочешь явить Себя нам (т. е. Церкви), а не миру? Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим" (Ин 14: 22, 23).

            Христос в истории спасает человека, а не историю, не мир, но Церковь, то есть только людей, "возлюбивших явление Его". И для этих людей дано и другое пророчество Евангелия: "Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Мф. 16: 18). Ни темнота истории, ни все увеличивающаяся темнота церковной действительности не погасят света святой Церкви. "Господи! Пророков Твоих убили, жертвенники Твои разрушили; остался я один, и моей души ищут". Что же говорит ему (Илии пророку) Божеский ответ? "Я соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колена пред Ваалом". Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток" (3 Цар. 19:10, 18; Рим 11: 3, 4, 5). "Не оскудеют у Бога люди, через которых дело Его будет совершаться непорочно" (Варсануфий Великий, 7, с. 293).

              "Брат спросил св. Нифонта Цареградского: "Как ныне святые умножились во всем мире, то будет ли так же и при кончине века сего?" Блаженный сказал ему: "Сын мой, до самого скончания века сего не оскудеют пророки у Господа Бога. Впрочем, в последнее время те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, но пойдут путем делания, растворенного смирением, и в Царствии Небесном окажутся большими древних отцов". Таковы обетования слова Божия и пророчества святых. Сколько бы истинных христиан ни осталось к концу времен, святая вселенская Церковь и тогда будет озаряться светом Пятидесятницы. И, может быть, самый победоносный, самый яркий свет Церкви будет именно тогда, когда, по Евангелию, будет так трудно "найти веру на земле".
"И свет во тьме светит, и тьма не объяла его".

Источник: www.pravbeseda.ru